Градусное
Когда весенним днём мне говорят что на улице семнадцать градусов, мне мало о чём это говорит. Так же, когда кто-то, ссылаясь на болезнь, рассказывает о высокой температуре в сто один градус, я не знаю насколько это серьёзно.
Так сложилось, что погодные градусы я понимаю исключительно в Фаренгейтах, а болезненные - только в Цельсиях. И если температуру воздуха ещё можно кое-как прикинуть умножив где-то на два и прибавив примерно тридцать, то обратный перевод к температуре тела напрочь неприменим, так как погрешность в пару градусов поглащает разницу между нормой и тяжёлой болезнью.
За столь странной, казалось бы, градусной фамильярностью стоит весьма простая причина.
Будучи ребёнком в цельсиевом СССР, я часто болел. Мама меряла мне температуру и делилась результатами. Я запомнил, что тридцать семь - нарисованые на шкале термометра жирно-красным - рубеж болезни. Что тридцать шесть и шесть - норма, а тридцать девять и выше - это уже серьёзно.
В то же время, в эти детские годы, я всегда надевал то что мне говорили. Из-за этого меня абсолютно не интересовала температура на улице. Если я и узнавал о ней что то, то только из восклицаний типа "Надень шарф! На улице тридцатиградусный мороз, а у тебя вся душа на распашку!" (Кстати, долгое время, я думал что душа у людей находится в месте где шея переходит в туловище.)
Потом мы переехали в фаренгейтовую Америку, и привезли с собой запас советских градусников. В последствии оказалось что их и на Брайтоне можно купить. Короче болеть я так и продолжал в Цельсиях, и по сей день это делаю.
А вот мамин вкус в одежде я с годами перерос, и, лет в двадцать пять (а может чуть раньше), начал одеваться сам. Пришлось для этого освоить прогнозы погоды, конечно уже в туземных Фаренгейтах.
Так сложилось, что погодные градусы я понимаю исключительно в Фаренгейтах, а болезненные - только в Цельсиях. И если температуру воздуха ещё можно кое-как прикинуть умножив где-то на два и прибавив примерно тридцать, то обратный перевод к температуре тела напрочь неприменим, так как погрешность в пару градусов поглащает разницу между нормой и тяжёлой болезнью.
За столь странной, казалось бы, градусной фамильярностью стоит весьма простая причина.
Будучи ребёнком в цельсиевом СССР, я часто болел. Мама меряла мне температуру и делилась результатами. Я запомнил, что тридцать семь - нарисованые на шкале термометра жирно-красным - рубеж болезни. Что тридцать шесть и шесть - норма, а тридцать девять и выше - это уже серьёзно.
В то же время, в эти детские годы, я всегда надевал то что мне говорили. Из-за этого меня абсолютно не интересовала температура на улице. Если я и узнавал о ней что то, то только из восклицаний типа "Надень шарф! На улице тридцатиградусный мороз, а у тебя вся душа на распашку!" (Кстати, долгое время, я думал что душа у людей находится в месте где шея переходит в туловище.)
Потом мы переехали в фаренгейтовую Америку, и привезли с собой запас советских градусников. В последствии оказалось что их и на Брайтоне можно купить. Короче болеть я так и продолжал в Цельсиях, и по сей день это делаю.
А вот мамин вкус в одежде я с годами перерос, и, лет в двадцать пять (а может чуть раньше), начал одеваться сам. Пришлось для этого освоить прогнозы погоды, конечно уже в туземных Фаренгейтах.
